ВСПОМИНАЕТ ГАЛИНА КЛЮКИНА (БУЧУРИНА), БАЛАШИХА

• Печать

Информация о материале

Категория: О войне

Опубликовано: 07.06.2022, 11:33

Автор: Галина Клюкина (Бучурина)

Просмотров: 842

Детство мое было суровым, как, впрочем, у всех ленинградских детей блокады. Можно сказать, его вовсе не было. Многое страшное запомнилось из блокадного периода, и, как потом я поняла из книг, что такие страхи запоминаются на генетическом уровне, как проблемы детской памяти на фоне великой трагедии. О блокадной жизни своей я старалась ничего не рассказывать, так как могла услышать в ответ, что всё это я придумываю.

Отец мой умер, когда мне было несколько месяцев, брат мне говорил, что он был репрессирован. Однако, когда в течение долгого времени я пыталась узнать так ли это, я об этом ничего так и не узнала. Мама моя работала в мирное время на паркетной фабрике Ленинграда. Уже совсем маленькой я запомнила красоты г. Ленинграда – дома, проспекты, парки - и всю жизнь не могла их забыть. О блокаде я часто вспоминала картины, как за заклеенными окнами комнаты все в черноте свистело, летело, гремело. Было очень страшно и почему-то я всегда была одна в комнате, забиралась под железную кровать, украшенную никелированными шариками и красивым подзором, считая, что там я в безопасности. И вот однажды под кроватью я увидела маленький чемоданчик, открыв который я обнаружила в нём много шоколада (соевого, как потом я узнала) – и это было в то время, когда уже есть было нечего, когда получали паек в 125 г неизвестно какого хлеба и больше ничего (вероятно, мама получила шоколад на производстве и оставила, чтобы поменять на продукты). Об этом я также раньше боялась рассказывать из соображений, что про шоколад я также придумала. Но уже взрослой, опять-таки, из книг я узнала, что руководители страны так заботилось о нас, что в 1942 году на Новый год под бомбёжками через Ладогу шоколад доставили в Ленинград самолётом. О подарках детям думали в такое тяжелое время. Многим запомнился этот Новый год мандаринами или некоторым детям выдали по 18 изюминок в шоколаде, которые дети, конечно, принесли домой для всей семьи.

В блокаду у всех проявлялась взаимовыручка, взаимопомощь. Дважды мою жизнь спасали боевые отряды. Это были те же дети, старшие школьники, которые дежурили в доме: собирали умерших людей, помогали обессиленным. И в этот раз, когда я наелась шоколада, чего никак нельзя было делать голодающему человеку, последовала такая тяжёлая реакция организма, что девочки услышали мои страдания и во время отпоили меня водой. А второй раз три женщины боевого отряда спасли меня, когда умерла моя мама. Она холодная лежала на кровати, и я громко кричала, чтобы она вставала, чтобы мы могли поесть. Одна из женщин неосторожно сказала, что девочку надо скорей забирать в детский дом, иначе её съедят. Я не знала, кто может меня съесть, но было очень страшно. Эти слова долго преследовали меня в жизни и служили стимулом, т.к. меня никто не съел, и надо было бороться за жизнь. Потом эти слова, конечно, забылись, но цепкость жизни сохранилась. Вспомнила я о них неожиданно, когда ехала на Поклонную Гору оформлять очередное наше блокадное мероприятие. В метро читала книгу Тульского «Блокадный синдром» и там вычитала подобный же эпизод, реакция на который была у меня страшной.

Многое запомнилось от блокадного периода – и голод, и бомбежки, и сложенные штабелями трупы, о чём я также боялась говорить, считая, что я придумала это. Но, когда в разговоре меня спросил об этом Н.М. Яганов, то сразу стало понятно, что ничего я не придумывала. Помнила так же, как везли нас через Ладогу, как потом в товарном вагоне битком набили нас в сколоченные двумя ярусами ящики, чтобы мы не вылетели в пути, помнила так же, как на остановках вынимали умерших детей и укладывали вдоль железных дорог. Нам выдавали крохотный паёк в дорогу, но просили есть понемногу, а не всё сразу, иначе можно умереть. Кто съедал всё сразу, действительно умирали – дистрофия доставала нас и в пути на Большую землю. Когда высадились в Костроме, нас посадили в грузовые машины, обитые по бокам тёсом, чтобы мы не выпали. Между досками были щёлочки, через которые я видела плачущих женщин, стоявших вдоль дорог. Я очень удивлялась, почему же они плачут, ведь нас же никто не съел.

И всё же я была не из робкого десятка, меня часто наказывали за шалости, когда нас разместили в какой-то музыкальной школе, хотя воспитатели всегда относились к нам очень хорошо и любили нас. В наказание меня часто ставили в комнату, где штабелями укладывали умерших детей на крышку рояля. Однажды, когда я задела руку мальчика и она упала вниз, я закричала воспитательнице, что он еще жив, воспитательница посмотрела, сказала, что нет - он мёртв, но меня из угла не выпустила - и это была первая серьёзная обида в моей жизни.

Затем нас повезли пароходом вниз по Волге в местечко, как мы потом считали, имение боярыни Морозовой (за историческую достоверность этого я не ручаюсь, но в детстве мы именно так считали). Отрадное, Розовая дача и Тихий уголок - красивейшие места с прекрасными рощами, оврагами и необыкновенными кустарниками, вкусно пахнущими (туями, как потом я узнала). Все три здания нашего детского дома, разделённые достаточно большими расстояниями, были полностью заполнены детьми, поэтому, я полагаю, нас было по количеству сотни четыре.

Из этого периода мне запомнился случившийся под ноябрьский праздник пожар в «Отрадном», когда служащая в детском доме кастелянша оставила горевшую керосиновую лампу в помещении - «фонарике», где хранился керосин, и пошла чистить детям обувь под праздник. Пожар быстро охватил помещение, дети спали, многие так и не проснулись, многих детей выбрасывали на улицу прямо раздетыми, а было уже холодно – в октябре уже выпал снег. Дети бежали в горку к дому «Розовая дача», где я спала. Ночью в кровать ко мне и к другим детям залезали холодные, замёрзшие на снегу, дети, по нескольку человек сразу. Многие дети побежали в лес, не зная куда бежать, и их съели волки, которых было в то время много в лесу. Потом мы находили обглоданные трупы детей. От дома имения осталась только высокая труба, на вершине которой поселился филин и ночью громко ухал, пугая нас. Приехав в родные места уже взрослой, я видела эту трубу. Был и анекдотичный случай, когда дети забежали в сторожку к сторожу, его жена стала их запихивать на теплые полати русской печки, а дед возмущался тем, что она их туда пихает, т.к. он ещё не надел «порты». Беды и разговоров о пожаре было много.

Впоследствии в «Тихом уголке» сделали дом отдыха для фронтовиков, куда мы стали приезжать из нового детского дома с концертами для отдыхающих. По-моему, и в настоящее время там находится дом отдыха. Именно в этом месте одна из отдыхающих женщин на нашем концерте узнала свою дочку, когда та читала стихотворение «Комсомольский билет». Много было в этот момент шуму и радости. Конечно, ни фамилии, ни дальнейшей судьбы девочки я не помню.

Новый детский дом в селе Чернопенье мы очень полюбили, мы стали уже взрослее и заботились о территории детского дома: выкорчевывали пни, сажали фруктовые деревья, ягодные кустарники, цветы на клумбах. В детском доме кипела жизнь, появились различные кружки (вышивания и др.), и мы участвовали с рукоделиями на выставках в Костроме. В танцевальных и хоровых разучивали детские и ленинградские песни. Были и спортивные кружки. До сих пор я помню песни такие, как: «У дороги чибис, у дороги чибис, он кричит, волнуется, чудак. Ах, скажите, чьи вы, ах, скажите, чьи вы и зачем, зачем идёте вы сюда...». Или песню: «Ленинград мой, милый брат мой, Родина моя…». Я часто хотела стать балериной или поэтессой, сочиняла стихи и частушки для концертов типа: «Детский дом стоит на Волге и природа хороша, только жители детдома не годятся никуда…».

Нас разместили в большие комнаты и часто, когда заканчивал работать движок в детском доме, который давал электричество, мы сдвигали кровати и рассказывали страшные вещи, как умирали наши мамы и другие родственники. Часто пели жалобные песни типа: «Ходила я в лес по малину, малины я там не нашла, нашла я там крест, да могилу, которая травою заросла. Упала я к ней на колени и горько я плакать начала: - «Ты, мамочка, спишь и не слышишь, как дочка рыдает твоя. А голос из гроба отвечает…» и далее в таком же духе - все песни помню до сих пор, как будто вчера их пела. Или еще такую: «Вот умру я, умру, похоронят меня, и никто не узнает, где могилка моя и т.д.». В общем, все рассказы и песни в одном духе, чисто блокадные настроения.

Воспитатели нас очень любили, но мы часто доставляли им неприятности. Так, однажды мы, когда перестал работать движок, а повариха, которую мы звали «макака», ушла к себе спать, вышли из здания детского дома гуськом через овраг, выстроились в ряд, и самый маленький из нас через форточку подвала залез на склад с продуктами к дяде Герасиму, стали перекатывать в детский дом сыры (костромские), печенье, конфеты, и складывали всё в кучу в спальне. Затем устроили пир. Но всё съесть не смогли, сыры резали заранее заготовленными стеклами, порезались, везде кровь, уснули все в куче на сдвинутых кроватях, остатки сыров запихнули в отдушины протопленных печей, они потекли разводами, везде крошки печенья, конфет, разбросанные печенье и конфеты в овраге на пути следования продуктов. Можете представить, что на утро увидели воспитатели. И, конечно, многие воспитатели пострадали из-за нас.

Или, когда «макака» уходила спать, мы на горячие угли в печке ставили железные банки, которые находили на улице, и запекали там грибы, собранные в лесу днём.

Или часто делали набеги на колхозные поля и в частные огороды, набивали за пазуху турнепс, вику, сахарную свеклу, горох и т.д. Часто по возвращению в детский дом после пробега нас у ворот встречала завуч Галина Иольевна, она скрюченными пальцами нас подзывала, устраивала детские линейки, ставила в каре – пятерочники, хорошисты, троечники и двоечники - и долго-долго отчитывала нас за проступки - на всю жизнь запомнились ее нравоучения. Уже взрослой, после 50 лет, я приезжала в детский дом. Там уже были обездоленные дети, воспитатели на них кричали, территория детского дома была уже запущенной. Мне было жалко детей, и я хотела зайти к Галине Иольевне – ей было уже за 90 лет, - но постеснялась, да и внук, который был со мной, не пустил, а жаль…

Мы любили свой детский дом и слушались воспитателей. Уроки делали в полной тишине. Помню, как Тамара Дрожжина задумалась и в тишине запела: «Эх, Самара – городок, не спокойная я, не спокойная я, успокойте меня…». Тут же последовало замечание воспитателя: «Выйди за дверь и там успокойся».

Очень любили мы лекции о войне 1812 года, которые нам с большим энтузиазмом рассказывал старичок, любили участвовать в праздничных демонстрациях, часто убегали в лес, делали там шалаши, связывая ветки орешника, которого в лесу было очень много, ловили птиц и жарили их на костре. И вообще, мы часто заботились о своей еде: делали из дикого лука, который рос на берегу Волги, «пирожки», заворачивая его в листья щавеля, ели пестики, сурепку, «масличку» и другую различную природную зелень.

В послевоенное время было много вшей и, когда приходил парикмахер, я убегала из детдома к своей «маме», которая жила неподалеку на хуторе. Я придумала для себя «маму», у которой самой было много детей, а муж погиб на войне. Но, тем не менее, она меня принимала, и, когда приходили воспитатели с проверкой у нее ли я, я пряталась под диваном и громко в кулак фыркала, когда им отвечали, что меня нет, что я не приходила. Уже взрослой, когда приехала первый раз к «маме» на хутор, я очень удивилась, как голова моя могла пролезть под этот низкий диван. Там в доме все сохраняется как, это было при «мамочке», по-прежнему. Я дружу с ее дочкой Иришкой, и мы с внуком приезжали в гости к ней совсем недавно. На хуторе я разводила кустарники со смородиной, культивировала их по-мичурински, и бучуринско-мичуринская смородина до сих пор буйно растет (моя девичья фамилия Бучурина). Разводила я и плантацию красивейших цветов - маков, и удивлялись мы в детстве, что от семечек мака крепко спится. В настоящее время две трети земли хутора отобрала администрация г. Костромы.

В детстве часто я придумывала приключения: то подружусь с воспитательницей детского сада, которая приезжала на лето в с. Чернопенье. Однажды эта воспитательница взяла меня в гости к себе в Кострому, ехали мы на пароходе в компании красивых молодых юношей и девушек, в Костроме я тоже подружилась с ребятами. Мне так понравилась поездка, что зимой я взяла ещё трех подруг, другие подружки нас закутали в теплые клетчатые шали, проводили, и мы пошли пешком по замерзшей Волге, которая замерзает полыньями, в гости к тете Оле Егоровой, даже не помня её адреса.

От детдома до Костромы было приблизительно 40 км, но мы шли, мимо проезжали конные повозки, никто нас не останавливал, хотя видели, что мы – детдомовские. В дороге девчонки ныли от усталости, я им советовала лечь на снег и трясти ногами, чтобы снять усталость. Ныли они и от голода – у нас был на четверых один какой-то бублик. Вот мы обрадовались, когда увидели город и мост через Волгу! На вокзале женщина - милиционер поймала нас (мы пустились в рассыпную) и помогла нам найти тетю Олю. И только когда я увидела расширенные глаза Инги Егоровой, сестры Оли, я поняла, что я наделала: время было голодное, а тут четыре дополнительных рта, да ещё их мама с раковой болезнью лежала умирающая. Из-за морозов мы задержались в гостях и часто раскладывали карты. Инга выходила в коридор, а мы с Олей загадывали карту. Нас всегда удивляло, как это Инга не ошибается и всегда узнаёт задуманную карту. Потом оказалось всё очень просто: карты раскладывались по форме лица, с ушами и волосами, и Ольга всегда рукой показывала на ту часть лица, карту которой мы задумывали. Вот такой экстрасенс был у нас в то далекое время! Но зато потом, как уютно ехали мы домой в мороз на подводах с дядей Герасимом, укрытые овчинными тулупами, да еще и поедающими из ящиков печенье, где мы проделали дырки. И это был тот самый дядя Герасим, продуктовый склад которого мы в свое время грабанули. И опять по приезде домой все та же Галина Иольевна нас «пилила», когда мы стояли в середине «каре» - линейки. Зато, с каким восторгом нас воспринимали дети, когда Галина Иольевна поворачивалась к другой стороне рядов линейки!

В селе много было личностей, которыми мы восхищались. Так, был у нас пьяница - дядя Степа, которому мы всегда старались принести одеколон. Он его пил и пел нам раздольные песни: «На муромской дорожке стояли три сосны, прощался со мной милый до будущей весны…». В общем, детдом часто мне потом напоминал приют из книги «Педагогическая поэма» Макаренко, только казался более родным и чистым – мы об этом заботились. В детском доме мне многое позволялось, так как, когда директор с женой уезжали в Кострому, меня оставляли с их детьми, мне нравилось, что они мне набивают толстый матрац свежей травой, которая вкусно пахла, а когда они ночью приезжали, то угощали конфетой, хотя я конфеты долгое время не могла есть из-за отравления в детстве шоколадом. В детдоме мне часто готовили топленое молоко вместо сладостей, и мне это очень нравилось.

Я была заводилой девчат и часто мне девчонки в подарок приносили разные ювелирные украшения, изготовленные из недорогих металлов в Красном селе, находившемся на другом берегу Волги. И даже в характеристике мне написали о том, что я ходила вся увешанная этими изделиями. Жалко, что я не сохранила эту характеристику, т.к. посчитала ее обидной для себя.

Не сохранила также фотографию, ярко отражающую детдомовский образ – тоже жалко - для истории это было бы интересно. Зато Иришка, моя названная сестра, сохранила для меня несколько детдомовских фотографий с детьми и воспитателями. Воспитатели у нас были и мужчины, которых мы обожали, ходили с ними в поход и на заготовку березовых веников – корм для скота, ловили рыбу и делали уху. Была рыба привилегированная, которая называлась бестер, теперь никто и о такой рыбе и не слышал. Был у нас воспитатель Виктор Александрович Зверев, который впоследствии женился на старшей сестре Иришки – Валентине, и потом стал председателем колхоза, чем мы очень гордились. Часто воспитатели меня брали в Кострому на пароходе, я очень любила этот город с его Ипатьевским монастырем, его «муравьевки», парки, рощи, сенокосные луга и Сусанинскую площадь, и крутые берега» …, его торговые ряды и пожарную каланчу – все мне было там по душе.

Особенно запомнился художественный музей. Уже, будучи взрослой, я приехала туда с внуком и стала рассказывать ему, какие картины висят в проходном коридоре, служительница музея удивилась, т.к. я вслух сказала, что помнила о них с детских лет. Всё оказалось так, как я говорила. Тогда служительница разговорилась с нами и спросила, кем хочет стать мой внук, когда вырастет. Он четко ответил: «Президентом страны». Женщина удивилась и провела для нас экскурсию по музею, сказав, что может гордиться, что проводила экскурсию, может быть, с будущим президентом. В музее я искала на фотографии себя, когда эвакуированные из Ленинграда дети сходили по трапу с парохода на сушу.

Вторая моя обида в жизни была, когда повариха («макака», как мы ее называли) взяла меня в Кострому вместе с её сыном, а когда они пошли в кино, то меня оставили их дожидаться на скамейке. Уйти я не могла, не зная сколько по времени продлится кино, и очень было мне обидно, что меня не взяли с собой. Но потом она мне купила эскимо и обида прошла.

Но и хорошие некоторые мои дела мне запомнились. Так однажды, когда я залезла на подоконник и слушала из чёрной «тарелки» радиопередачу, я увидела, что горит дом в селе. Я быстро организовала детей с разными ведрами и тазами, мы встали в цепочку и из Волги передавали воду, чтобы гасить пожар, при этом мы вывели двух старичков из горящего дома. Гасили до приезда пожарных. Как ни странно, на месте оказался репортёр, который в костромской газете описал наш случай. И еще более странным оказалось, что в Костроме служил в войсковой части мой брат – раньше служили по 5-6 лет. Сослуживцы показали ему газету, указав на мою фамилию, он закричал, что это его сестра, и вскоре приехал ко мне в детский дом. Меня в детском доме очень часто пытались взять в дочки - об этом заботилась моя «мама». И в тот день, когда приехал мой брат, я должна была уехать к приёмным родителям, но, т.к. нашёлся мой брат (а может и другие родственники), то я никуда не поехала. Брат привёз мне пирожное – корзиночку с кремом - и очень удивился, что я не смогла съесть крем. Мне от него делалось плохо. Перенесенная дистрофия всё же давала о себе знать.

Из детского дома детей направляли на учебу в ремесленные училища, но мне очень хотелось получить высшее образование. И, действительно, я только третья, кто получил высшее образование (это за тот период, когда я имела связь с детским домом). В детском доме у нас жили несколько девушек лет по 25, которые были уже фронтовыми инвалидами, и именно от них я услышала о высшем образовании и загорелась этой идеей.

Из детского дома я поехала по вызову к тёте, которая жила в г. Истра. Впервые я ехала самостоятельно в ЖИЗНЬ. При этом в маленьком чемоданчике у меня был только поношенный свитер и пикейное ленинградское одеяло, с которым я интуитивно не могла расстаться. Впоследствии - опять же через книги - я поняла, почему я не могла расстаться с этим одеялом – оказывается, именно в него заворачивали в Ленинграде умерших людей. На дорогу у меня денег не было, был только билет на поезд до Москвы. Воспитательница проводила меня на пароходе до Костромы и посадила на поезд до Москвы.

И вот я оказалась впервые одна в Москве. Мне сказали, что в Истру надо ехать с Каланчевки, а где находится эта Каланчевка, я не знала. Тогда я выбрала рыжего солдатика, посчитав его самым безопасным для себя, показала ему документ из детдома и, оказалось, что он тоже едет в Истру. В то время паровоз вёз до Истры не один час. И когда в вагон пришли женщины–контролёры проверять билеты, я показала им свой билет до Москвы. Они сильно на меня кричали (на меня кричали впервые в жизни, везде до сих пор я чувствовала людскую любовь), что я их принимаю за дураков, и просили билет на этот поезд, которого у меня не было. Рядом сидевший солдатик объяснил, что я еду из детдома и что денег у меня нет, тут весь вагон стал за меня заступаться, и мне стало так жалко себя, что я заплакала (опять-таки впервые в жизни плакала по обиде). Так я вступила самостоятельно в жизнь.

В Истре все на нашей улице меня любили, как сироту из Ленинграда, помогали чем могли, и здесь тоже много было у меня интересных случаев, в которых проявлялась любовь людей ко мне, уже 14-17 летней девочке. А после окончания 10-го класса мы с подругой поехали устраиваться на работу на оптико-механический завод в г. Красногорске. Подругу мою в отделе кадров сразу взяли на работу, а мне женщина сказала подождать её и она меня пригласила к себе домой, где накормила вкусным борщом, а потом помогла мне оформить общежитие и устроила ученицей на завод. Так началась моя трудовая жизнь. Часто люди помогали мне в жизни, всегда встречались на моем пути отзывчивые люди, которые меня любили и оказывали помощь во всём.

Работая на заводе, я окончила заочно институт, вышла замуж, родила дочь, работала в военной приёмке по приёму рулевых машинок и струйных блоков для авиации. Однажды, когда я работала по молодёжному направлению на строительстве школы, в которой затем училась моя дочка, я услышала рассказ одной девушки о пожаре в «Отрадном». Представьте, какое было у неё удивление, когда я начала добавлять о некоторых моментах этого пожара. Так, на строительстве школы в г. Красногорске я встретилась с девушкой, с которой была в одном детском доме. И до настоящего времени мы встречались в офисе нашей областной блокадной организации и на мероприятиях ветеранов–блокадников. Приехать друг к другу в гости сейчас у нас просто нет времени.

После завода я устроилась в Научно-исследовательский институт «Теплоприбор», работала в области пневмоники. Я уже увлекалась военной техникой, получала авторские свидетельства на изобретения по военной технике, активно участвовала в общественной жизни института, являясь замом Председателя местного Комитета по социальной политике. Была даже гостем на заседании Верховного Совета СССР, участником ВДНХ по своим изобретениям, окончила курсы повышения квалификации по вычислительной технике при МВТУ им. Баумана.

Заметив мои знания по военной технике, меня пригласили на работу в Главное Инженерное Управление Государственного Комитета по внешним экономическим связям Министерства внешних экономических связей, где проработала с 1971 по 1998 годы. Была уволена с выходом на пенсию по личному распоряжению Ельцина, который сам создал Комитет для контроля за поставками техники, пригласив туда разносторонних специалистов, и сам же уволил из Комитета всех специалистов внешних экономических связей (я была уже на должности советника по военно-техническому сотрудничеству), всех сотрудников, достигших пенсионного возраста.

Окончила Высшие курсы иностранных языков при ГКЭС, работала в качестве референта Главного инженерного Управления ГКЭС в Аппарате Советника по экономическим вопросам Посольства СССР в Сирийской Арабской Республике.

В настоящее время веду активную общественную работу, являясь Председателем «Балашихинской районной общественной организации участников обороны и жителей блокадного Ленинграда» и заместителем Председателя Московской областной общественной организации «Блокадники Ленинграда».