ВОЙНА И ДЕТИ

• Печать

Информация о материале

Категория: Новости

Опубликовано: 19.06.2013, 22:26

Автор: Т.Леухина

Просмотров: 2563

Сколько себя помню, в канун Дня Победы или в день памяти, который всё-таки коегде отмечали, столько разных мероприятий проходило, на которые ветеранов приглашали. Звали обычно тех, кто охотно рассказывал о войне, вспоминал о том, как на фронт попал, где воевал, рассказывал о друзьях-однополчанах.

В сущности, среди участников Великой Отечественной войны встречались в бытность моего пионерского детства ещё совсем молодые люди. Хотя тогда мне сорокалетние ветераны молодыми не казались. Мой отец тоже воевал с первого дня, правда, как я ни допытывалась у него, где, на каких фронтах воевал, ни слова от него добиться не могла, и это несмотря на то, что человек он очень общительный был, добродушный и, как сегодня говорят, коммуникабельный. Помню, пригласила я его к нам в школу на сбор, схитрила, а точнее, соврала, что всех отцов просили прийти. А когда он понял, чего от него ждали, удивил не только меня, но и нашу классную руководительницу, и всех ребят, сказав, что лучше, чем Василий Тёркин у Твардовского, никто о войне рассказать не сможет. И так наизусть стал читать, что все, кто на сборе был, рты разинули. У нас дома была виниловая пластинка – на одной стороне какой-то популярный актёр «Василия Тёркина» читал, а на другой хор под управлением Александрова пел военные песни, вернее, песни о войне. Помню, мне больше других нравилась «В лесу прифронтовом». Не знаю, то ли мы, послевоенные дети, были как-то по-особому воспитаны, только всякий раз, когда я эту песню слушала, у меня, как говорила моя бабушка, глаза на мокром месте были. И музыка, и слова так действовали, что бередили душу. Отец часто эту пластинку по выходным ставил. Так вот, он «Тёркина» так читал на сборе, как тот артист на пластинке – с толком, с расстановкой, даже заикался и чуть-чуть «окал», ну, точь-в-точь, как артист, произнося: «Отморозил паль-па-альцы, надо помощь скорую, ну-ка, брось-к-ко эти вальсы, дай-к-ко ту. К-ко-о-торую?» Помню, и хлопали ему, после того, как он закончил читать отрывок, ничуть не меньше, чем настоящему артисту. Папа дождался, пока перестанут хлопать, улыбнулся и сказал: «Будем считать, ребята, что ваши аплодисменты Твардовскому, договорились?» А в конце сбора поставили пластинку, на которой, в том числе, была и та песня, от которой у меня всегда слёзы на глаза наворачивались – и в этот раз я не удержалась и украдкой смахивала с ресниц солёные капельки. Антонина Васильевна по окончании мероприятия поблагодарила отца, а меня похвалила за то, что папу привела.

По дороге домой мне, конечно же, за ложь немного досталось, но, поскольку всё благополучно закончилось, отец взял с меня обещание больше так не поступать, и мы вернулись домой без обид друг на друга.

Потом, много позже, когда я уже училась в институте, наши комсомольские деятели продолжали приглашать ветеранов Великой Отечественной войны по случаю памятных дней, связанных с лихолетьем. Но то ли от того, что от военного времени нас уже отделяло более четверти века, то ли потому, что ветераны незаметно превратились в стариков и всё меньше рассказывали о войне, а выступали с душещипательными беседами о том, как следует Родину любить, - только ни слёз, ни каких-либо высоких чувств такие встречи у молодых уже не вызывали…

В наши дни, когда с рокового июня 1941 года прошло больше семидесяти лет, живых ветеранов по пальцам пересчитать можно. Мало кто достиг девяностолетнего возраста, перенеся такие тяготы военной, а затем и послевоенной, тоже не очень сладкой жизни. Молодому парню, который в июне 1941 года добровольцем пошёл на фронт, сегодня бы было больше девяноста.

Вот и выходит: если кто и помнит что-то о том тяжёлом для нашей Родины времени, так это те, кто в дни войны был ребёнком и волею судьбы стал не только свидетелем, но и живым участником тех роковых событий. Правда, и дети военного времени уже далеко не молоды и давно вышли на пенсию. Но детские впечатления порой бывают такими сильными, что задерживаются в человеческой памяти на всю жизнь.

Несколько лет тому назад мне представилась возможность написать документальную повесть. Главной героиней в ней стала женщина, которая во время войны была ребёнком и жила с родителями в Белоруссии. Именно её земля оказалась одной из первых, по которой пролязгали вражеские танки и прошагали фашистские сапоги. Героиня моей книги, которую в нашем Знаменске знали многие, ушла из жизни, а беседы с ней и её рассказы сохранились у меня в блокнотах и на диктофоне. Люди уходят, и вместе с ними уходит их память о тех событиях, которые им пришлось пережить, если кто-то по случаю не сохранил эти воспоминания в своих архивах.

Вот один из рассказов Светланы Порфирьевны Главацкой, который есть в моём архиве:

«…А тогда, помню, лес для нас и домом, и кормильцем был.

В самом начале, когда фрицы в Великий Бор на Гомельщину пришли, мать нас всех сначала в подполе прятала и велела следить, чтоб Остапка, младшенький наш, не плакал и не кричал, а то найдут, не посмотрят, что дети малые, враз придумают, как расправиться. А тут ещё слух прошёл, что детей, что поздоровее, в Германию целыми эшелонами отправляют. Да ведь только в голову тогда прийти не могло, для чего их туда увозят. Это уже потом, после войны, стало известно: тех, что постарше - на тяжёлые работы, а младшеньких - чтобы кровь из них для своих раненых брать. Вот ведь что изверги делали!

Несколько дней в погребе сидели. Потом с бабушкой трагедия произошла. Кто- то из своих донёс, что один из её сыновей, которого по возрасту на войну не взяли, в партизанах. Продержали её привязанной к столбу, босой на холодной земле целых два дня и две ночи. Ночью на росной траве не больно-то постоишь – ноги от росы так ломит, что устоять невозможно. А она, как памятник, стояла, казалось, не шелохнувшись. Фрицы, они как думали? Сыну как-нибудь передадут, что мать к позорному столбу привязали, он и придёт к ней на выручку. Вот тогда они и расправятся с партизаном, а может, и не с одним, если их несколько человек придёт. После того, как сутки прошли, собрали сельчан и объявили: если из лесу партизаны не выйдут, они сначала старуху убьют, а потом всю родню, включая детей малых, перестреляют. Мы об этом от соседки узнали – сами наружу не выходили. Мама узел с самым необходимым в шаль завязала, да в сени поставила, как чувствовала, что вскоре понадобиться сможет. Брат её, дядя наш, спасти бабушку не смог, не мог командир так бойцами рисковать, а подойти к столбу никак нельзя было – вокруг по периметру охрану выставили с автоматами. Наша изба на отшибе стояла, базом – к лесу. Рано утром бабушку расстреляли, а нам ещё ночью из деревни выбраться удалось. Нас дядя встретил, а сам в избу ползком за узлом отправился, пока мы на опушке ждали, за кустарником спрятавшись. Задворками да огородами он до леса добрался. Нам узел отдал, а сам в отряд заторопился – тот за болотом на острове расположился. Никогда до этого не видела, чтобы дядя крестился, не то, что мама, у которой и иконка в доме в красном углу висела. А он встал на колени, повернулся лицом к деревне, перекрестился и шёпотом произнёс, как молитву, только что не к Богу, а к нашей бабушке погибшей обращённую: «Прости, мать, прости, что не смог спасти тебя». А нам, прощаясь, сказал: «Не могу я вас с собой взять – не дойдём с детьми. Вы за балку ступайте, туда немцы не суются. Лес, пока тепло, выжить поможет, а там, глядишь, прогоним фашистов». Сказал он это с такой уверенностью в голосе, что мы ему не могли не поверить. Думали ли мы тогда, сколько эта проклятущая война продлится?!

Так оказались мы глухой ночью в лесу. Помню, ночь, как никогда, тёмная была. Небо всё в тучах, луны не видно. Как будто сама природа родная нам на помощь пришла. Мама нас, что квочка цыплят, собрала, и побежали мы вглубь леса, спотыкаясь и падая, но никто и звука не издал. Остапке по очереди помогали. Долго и далеко бежали, чтобы ни от дороги, ни от опушки нас не было видно и слышно - голоса-то, особенно по утрам, в лесу таким эхом отдаются! Слышали, наверное, когда «ау» кричат: за километры звук несётся. Прямо на земле, на лапы елей кое-что постелили и первую ночь поспали немного. А с самого утра дальше в путь отправились. Перешли через балку и в такое место пробрались, где лес частоколом стоит. Голову вверх поднимешь – неба синего не видать. Вот как густо деревья росли! В этом месте уже не только хвойные деревья – дубы, липы, осины да берёзы попадались. Обживаться стали. Как могли, маме посильно помогали курень строить, валежник носили, хвойными ветками стены и крышу крыли. Днём ещё ничего - тепло было. На бугорочках то там, то тут начали появляться ягоды земляники, мы рады были, что ягодами полакомиться можно, хотя они к тому времени еще не вызрели, едва порозовели, но дух земляничный уже вовсю в воздухе стоял. Я раньше думала, что только красные ягоды так пахнуть могут.

А ночью, хоть и летом, всё равно холодно было. Так мы прижмёмся друг к дружке поближе, греем один другого, так и спим до утра.

Через некоторое время сморчки пошли. Стали суп из них варить. Да разве грибами да ягодами наешься досыта, о бульбе мечталось, ну какой, скажите, белорус без картошки обойтись может? Поэтому мы и не обижаемся, когда нас «бульбяниками» называют.

Вот и стала мама потихоньку по огородам бегать. Много в округе деревень сожгли, а огороды сельчане всё-таки засадить успели. Хоть и помогал лес, чем мог, чтобы дети с голоду не померли, но мама, рискуя жизнью, стала из лесу выходить, чтобы картохи накопать. Та уже ростки пустила. Много позже узнала, что вредно проросшей картошкой питаться, да разве мы тогда об этом думали – нам бы хоть чего поесть. Кое-где на пепелище находила мама нетронутые погреба, а в них и морковь, и бураки сохранились.

К пепелищам непросто было подобраться, потому что нужно было проходить не через одну дорогу. Самая первая из них шла через лес.

Как-то раз оставила нас мать в курене, а сама на добычу пошла. Нам же строго-настрого приказала: из куреня ни на шаг!

Только она собралась с пригорка спуститься, чтобы эту первую дорогу перебежать, слышит: целая колонна с фрицами едет, сзади и спереди мотоциклисты. Весёлые едут, гады, на губных гармошках играют, смеются громко, будто и войны для них, фашистов проклятых, нет.

Что делать? Она наверх, пригнувшись, вскарабкалась, присела, а они тут решили остановиться. Несколько фрицев с мотоциклов слезли, к лесу пошли, как раз в том направлении, где мама пряталась. Они, правда, частенько вдоль дороги по самому краю леса ходили - вглубь боялись заходить, везде им партизаны мерещились. Отойдут чуть от дороги, и начнут в сторону леса из автоматов очередями стрелять, вроде как для устрашения. Иногда, бывало, таким образом шальной пулей попадали в связника или в партизанский дозор.

И вот они уже по пригорку подниматься начали. А двигатели не глушат, и такой от них грохот на всю округу разносится, что и мы его услышали, и ну из куреня врассыпную.

А маме-то куда деваться? - назад бежать? А если они за ней припустят, на детей набредут, тут уж разбираться не станут - всех в расход пустят! Вцепилась она в землю руками, чтобы по крутому склону вниз не соскользнуть, чувствует, руками корень нащупывается, глаза кверху вскинула, смотрит, а прямо над ней дуб здоровенный.

Она до него дотянулась, а в нём дупло. Сжалась в комочек, и в дупло протиснулась. Глаза закрыла, замерла, слышно только, как сердце колотится.

Тут дождь забарабанил. Фриц до самого дуба дошёл, прислонился, в сторону леса развернулся, выпустил очередь из автомата, постоял немного, нужду справил и стал вниз спускаться.

Не помню, были ли у мамы до этого сединки в волосах, только потом я заметила - несколько серебряных ниточек на самых висках заблестели…

Когда колонна скрылась за поворотом, и не стало слышно шума моторов, мама из своего убежища выбралась, про картошку и думать забыла, скорее к детям побежала. В курень заглядывает - а там никого. Представляете, как она перепугалась, а кричать нельзя, вдруг кто услышит. Мама по сторонам смотрит, ищет нас глазами, тут мы и повылезали все, как боровики после дождичка.

- А Остап-то где? - опрашивает она испуганно. Мы переглянулись, и ну туда, где его оставили. Мама - за нами. Мы братика сонного из куреня вытащили, видимо, от недоедания он теперь всё больше спал. Завернули мы его в первое попавшееся под руку красное байковое одеяло и понесли попеременкам. Малыш наш так крепко спал, что даже не проснулся, когда мы бежали. Да что там - я с ним упала, о сучок споткнувшись, он и то глаз не открыл, знай, спит себе. Добежали до того места, где в густых кустах малинника прятались. Мама свёрточек первой увидела, что мочи к нему побежала. А братик лежит - не шелохнётся, в красное завернутый, глаза закрыты, на личико капли дождя падают, а он всё молчит, как ни в чём ни бывало. По одеяльцу уже мокрые разводы пошли. Тут маме ужасная мысль в голову ударила: «Кровь это, убили мальца. Фриц как раз в эту сторону стрелял. Неужели зацепил малыша?» Схватила она его с земли, прижала к себе, заплакать готова, а хватило лишь на то, чтобы нам шёпотом сказать:

-Как же вы, большенькие, могли братца бросить… не уберегли?

И тут Остапка как загорлопанит, мама ему даже рот рукой прикрыла. Мы все тихонечко засмеялись, а мама тут-то и заплакала. Мы её со всех сторон окружили, да в свой лесной дом прочь от дождя и пошли гурьбой. Так поперенервничали, что и про голод забыли.

Эх, и дождливое в тот год лето выдалось - редкий день без ливня. И что удивительно: никто из детей не заболел и даже не простудился. Может, и вправду, нас родной лес от хворей берёг. Люди у нас говорили, что полезные испарения от лекарственной растительности да от земли, в которой целебные родники запрятаны, лучше любого лекарства помогают…».

Татьяна ЛЕУХИНА